— Не очень ладно у нас в столице… — протянул Сухопаров, а про себя подумал, можно ли откровенничать с человеком, хотя и симпатичным, но, по существу, не близким знакомым. Осторожность и рассудительность были чертами характера Сергея Викторовича. Однако общее критическое настроение офицерства по отношению к высшим сферам захватило и его.
Хитрый сибиряк понял его правильно и не стал сразу допытываться о том, что его интересовало. «Попривыкнет и все расскажет сам!» — решил Мезенцев. Вслух он задал лишь вопрос, волновавший его со времени отъезда из Петрограда в действующую армию.
— Как поживает Анастасия Петровна?
— Преотлично! — оживился Сухопаров. — Ей выпало большое счастье: Алексею удалось бежать из австрийской тюрьмы буквально за два часа до расстрела. На этих днях должен прибыть в Петроград…
Мезенцев испытывал сложные чувства, слушая гостя. Он и обрадовался за товарища, что ему удалось вырваться из лап смерти. И порадовался за Анастасию, дождавшуюся мужа. Вместе с тем, к стыду своему, испытывал сожаление о том, что теперь Анастасия становится еще более далекой, а его любовь — совсем ей ненужной. Как всякий безнадежно влюбленный, он надеялся на чудо. Не желая зла Соколову, Мезенцев вовсе не задумывался о его возвращении.
— А как же удалось ему бежать? — возник теперь у него вопрос.
— О-о! — с восторгом протянул Сухопаров. — Если бы эту историю придумал какой-нибудь Конан-Дойль, то ему никто бы не поверил!.. А дело сделалось просто, как репка. Наши чешские соратники уговорили тюремного капеллана помочь русскому герою. Священник согласился разыграть историю, будто Соколов оглушил его, когда пастор пришел исповедовать заключенного в ночь перед казнью, переоделся в костюм капеллана и был таков!
— Так это уже второй побег Алексея? — уточнил Мезенцев.
— Именно так, — подтвердил подполковник. — А сколько ценных сведений он переслал нам, пока находился в Чехии и Австрии! Первые сообщения о подготовке германцами Горлицкого наступления поступили именно от него и чешских друзей…
Выпили за Соколова и его удачу. Потом — за чешских и словацких борцов.
— Славянские части австрийской армии редко-редко оказывают слабое сопротивление… — высказал свои фронтовые наблюдения Сухопаров. — Большими массами они сдаются в плен, иногда вместе с офицерами. Многие чехи и словаки идут в плен для того, чтобы с оружием в руках воевать против Габсбургской монархии…
— Что-то я не знаю о чехословацких полках… — проворчал артиллерист.
— Только недавно Ставка и Генеральный штаб пришли к согласию относительно формирования Чешской дружины — войска, о котором так мечтали и киевские чешские старожилы, и чехи, перешедшие к нам во время войны… Месяц назад был разрешен набор добровольцев из лагерей военнопленных, но при дворе на чехов смотрят как на непослушных и мятежных подданных австрийского императора, а чешской национальной армии отнюдь не симпатизируют, — поведал подполковник сложную ситуацию, в которую попали чешские военнопленные в России.
— А чему вообще сочувствует этот двор?! — вырвалось у Мезенцева. — Наверное, одному Распутину и его немецким прихвостням! У нас солдаты открыто стали говорить после того, как император возложил на себя орден Георгия 4-й степени: «Царь — с Егорием, а царица — с Григорием!..»
— По моим наблюдениям, слухи о Распутине весьма преувеличены! — возразил Сухопаров. — Кто-то нарочно разлагает тыл, компрометируя верховную власть… Слухи, слухи, слухи — даже в речах думских ораторов и на страницах газет… Говорят о шпионстве царицы, Распутина… Не знаю, я не вхож в придворные сферы, но вижу по сводкам интендантства, что в России появилось теперь и обмундирование, есть и продовольствие, но дезорганизуются — словно по какому-то приказу свыше — и железнодорожные сообщения, и продовольственное снабжение Петрограда, других центров промышленности. Везде царит недовольство, неразбериха…
— У нас, в действующей армии, мнение вполне определенное: государь не в состоянии навести порядок не только в России, но и в своей собственной семье! — с вызовом посмотрел Мезенцев на петроградца. Из слов Сухопарова артиллеристу показалось, что гость оправдывает царя и царицу. — «Земля наша богата, порядка в ней лишь нет!» — это еще в летописях сказано.
— Воистину так! — отозвался Сергей Викторович и ответил ему цитатой из стихотворения Алексея Константиновича Толстого, которое было в тот год на многих устах:
— Оставим лучше троны, к министрам перейдем. Но что я слышу? стоны, и крики, и содом!..
Оба невесело рассмеялись, вспоминая острые строки, написанные Алексеем Константиновичем Толстым в шестидесятых годах прошлого века, но ставшие особенно злободневными в России тысяча девятьсот шестнадцатого года. «Коньяку» больше не хотелось, налили крепкого чая.
— Как сейчас в Петрограде? — снова поставил свой вопрос Мезенцев.
— Прошлой зимой было очень худо, — обстоятельно, прихлебывая с удовольствием чай, начал Сухопаров. — Жестокие морозы, недостаток и отчаянная дороговизна продуктов и дров отразились на настроении гражданского населения. Теперь на всех торговых улицах у лавок вьются длинные змеевидные «хвосты» очередей. Обыватели так и выражаются — идти в сахарный, мучной, масляной «хвост»… Еще новое слово появилось — «виселики»… Это пассажиры трамваев, которые не смогли взобраться внутрь вагона и висят, словно брелоки на часах, на ступеньках…
— Почти «висельники»! — фыркнул Мезенцев.
— Даже на военных заводах частые стачки, — продолжал подполковник. — Полиция ничего не может поделать с забастовщиками, и запасные полки, расквартированные в Петрограде, состоят почти сплошь из тех же самых рабочих, мобилизованных в армию из-за политической неблагонадежности…
— Да-а… — протянул задумчиво Мезенцев, — с маршевыми ротами к нам приходят и агитаторы… Да и своих большевиков у нас тоже хватает… — вспомнил он Василия. — Впрочем, наши собственные большевики — ничего не могу сказать — образцовые и храбрые солдаты, грамотные, развитые… У меня в дивизионе есть один такой — он уже до старшего фейерверкера дослужился, два Георгиевских креста получил… Ну, а следить за его образом мыслей — дело не мое, а полевой жандармерии… Кстати, он достаточно умен и осторожен, чтобы не давать жандармам улик… А как же все-таки Распутин? — помолчав, снова вернулся артиллерист к наболевшему вопросу. — Говорят, он похвалялся, что спит с великими княжнами…
— Дался вам этот богомольный аферист! — брезгливо скривил рот Сухопаров. — Гораздо страшнее, что в Ставке не умеют и не хотят воевать всерьез, что министры один бездарнее другого, что верховная власть теряет весь свой авторитет, а государь не занимается ни делами армии, ни гражданскими… Все это заставляет задать вопрос — куда мы идем?
— А действительно — куда? — Мезенцев налил полный стакан «коньяка», выпил залпом и продолжал, не переводя дух: — К мятежу? Или к дворцовому перевороту, о котором поговаривают в офицерской среде и даже в гвардии? А может быть, и к революции, как оно было после русско-японской войны?
Куда мы идем? — снова вопросил он. Его глаза налились кровью. — Снова стрелять в народ, как это было в девятьсот пятом? Усмирять восставших? Но теперь армия не та… Я это хорошо вижу, чувствую, наконец… А если наши «серые герои» пойдут не против восставших рабочих, а вместе с ними?! Что будет? Что будет!.. — схватился он за голову и заскрежетал зубами.
Сухопаров так и не понял, хмель ли овладел полковником, или он так остро воспринимал толчки народного гнева, которые глухо прокатывались по всей огромной империи. В забастовках лета четырнадцатого года в Петербурге опытный генштабист и сам чувствовал приближение грозных революционных событий. Но начало войны, вспышка шовинистическо-патриотических чувств городских обывателей словно отодвинули в сторону народное недовольство. Теперь оно снова кипело и бурлило везде — в армии, в столицах, в рабочем классе, крестьянстве и в средних сословиях.
Подполковник Генерального штаба, один из руководителей военной разведки, Сухопаров знал многое из того, о чем фронтовой артиллерист не мог и догадываться. Так, в совершенном секрете контрразведка, с которой по роду работы был связан генштабист, готовила периодически сведения для высшего руководства империи о настроениях в армии. Обстоятельно, с российской чиновной дотошностью, фельджандармы раскладывали по графам табели о рангах, начиная с нижних чинов военного ведомства, как именовались солдаты, настроения, почерпнутые из переписки, разговоров, допросов…