Что-то неуловимо знакомое было в лице ротмистра. Ронге обернулся, чтобы, может быть, узнать его со спины, но фигура этого человека не напомнила ему никого из знакомых.

«Наверное, я сталкивался с ним где-нибудь на маневрах… — подумал полковник, — а может, кто-то из здешних аристократов, встречавшихся в венских гостиных или в опере…»

Ронге сделался молчалив, напряженно вспоминая, откуда ему знакомо это лицо. Потом он отогнал назойливые потуги памяти и решил целиком отдаться беседе с полицей-президентом. Оказалось, что тот тоже обратил внимание на кавалериста и тоже решил, что где-то встречал его.

Хозяин и гость, перебирая общих знакомых, не могли себе представить, что в самом центре Праги преспокойно разгуливает в австрийской военной форме тот самый Алексей Соколов, обстоятельства бегства которого они только что расследовали на Градчанах. Черты поразившего их лица они видели на фото, разосланных во все концы империи.

Правда, вместо темно-русых кудрей у Соколова остался на голове типичный ежик, как у Гетцендорфа, только не седой, а выкрашенный в черный тон, изменилась форма усов. Но он столь точно и безошибочно держался в образе надменного австрийского кавалериста — представителя привилегированного рода войск, что даже две опытнейшие ищейки Дунайской империи приняли его за своего знакомого.

Соколов, стараясь держаться спиной к Ронге, оделся, дал на чай гардеробщику и, высоко подняв голову, выпятив челюсть вперед, гордой походкой аристократа-кавалериста вышел на улицу. В душе у него все замерло, хотелось ускорить шаги. Но и на улице он не торопясь пошел к Порохувке, повернул от нее на Целетную улицу, в Старый город, чтобы в случае погони затеряться в его средневековых улочках и переулках. Лишь отойдя шагов сто за угол по Целетной, Соколов зашел в подвернувшуюся трафику [28] и через ее витрину, делая вид, что выбирает сорт папирос, оглянулся на арку между Порохувкой и Репрезентяком. Полицейской суеты он там не увидел и с полным основанием решил, что старина Макс так и не узнал своего давнего противника.

«Надо все-таки удвоить осторожность и не рисковать понапрасну… Было бы нелепо оказаться схваченным всего через пять дней после побега… — размышлял Алексей по пути в убежище. — И дернул меня черт обновить этот мундир в самом центре Праги… Нет, пожалуй, надо знакомиться с болтунами офицерами где-то в иных местах… С другой стороны, кавалерийскому офицеру неприлично ходить по забегаловкам… На всякий случай надо сделать небольшой перерыв, а потом попробовать потолкаться на вокзале. Там можно легко получить интересные сведения».

Соколов решил остаться еще на несколько месяцев в Австро-Венгрии, чтобы сбить ищеек со следа и добыть как можно больше информации перед своим возвращением в Россию. Кроме того, он хотел помочь Филимону наладить трудное дело агентурной разведки в дни войны. И сразу такая опасная встреча.

49. Барановичи, март 1915 года

Тишина и покой, словно в лучшие годы в Царском Селе, царили под огромными соснами барановичского леса, где на специально построенных путях стояли литерные поезда. Желтый песок, которым аккуратно были присыпаны пути и дорожки между поездами, золотистая кора сосен и зелень хвои в голубом небе — все создавало свой особый колорит, который очень полюбился государю. Здесь спокойствие царя редко нарушали министры. Здесь он был в милой сердцу среде — в кругу офицеров, которые смотрели на монарха с обожанием. Здесь он даже меньше робел, вынуждаемый говорить…

Утренние доклады Янушкевича об обстановке на фронтах не оседали в памяти императора, они были неинтересны и не требовали никаких выводов. Наверное, это тоже успокаивало нервы государя, который очень не любил, если его заставляли думать и принимать решение. «На все воля божья!» — всегда хотелось Николаю ответить настойчивому домогателю. В Барановичах к нему никто не лез с просьбами, прошениями и всяческой другой чепухой, поскольку здесь был свой хозяин — великий князь Николай Николаевич…

Утром в теплом вагон-салоне, обитом зеленым шелком, было очень приятно пить не торопясь чай, курить любимые турецкие папиросы.

Сегодня, накануне отъезда в Царское Село, чай казался особенно вкусным, сосны и снег — удивительно милыми. Даже синицы, неутомимо скачущие под окнами царского вагона, и те выглядели по-особенному славно.

Неторопливо попивая чай, Николай вспоминал приятные вещи. Во-первых, 28 февраля, в самый день отъезда в Ставку, умер давний недоброжелатель, фрондер, источник всяких порочащих царя слухов — граф Витте. Царю уже доложили, что Палеолог телеграфировал в Париж по этому поводу: «Большой очаг интриг погас вместе с ним». Да, конечно, смерть графа Витте — облегчение. Он был такой независимый и дерзкий, а эти его вызывающие речи о нем, царе, что из него такой же монарх, как из глухого — капельмейстер…

«Господи! — перекрестился Николай. — Вот ты и подал мне знак, что убираешь помаленьку моих злейших врагов!»

На войне тоже дела шли неплохо. Вот-вот падет Перемышль и Галиция окажется под русскими войсками. Из Лондона пришло уведомление, что союзники согласны отдать России Константинополь. Наконец-то!

Мысль Николая лениво пошла по хорошо проторенному руслу. Его отличная память напомнила ему резолюцию обожаемого батюшки, Александра Третьего, положенную в 1882 году на докладе посла в Турции Нелидова, первым высказавшего идею о занятии Босфора и Дарданелл: «Дай бог нам дожить до этой отрадной и задушевной для нас минуты. Я не теряю надежды, что рано или поздно, а это будет, и так должно быть». Воистину батюшка был прав! — думал Николай. — А как он настойчиво вел дело к тому, чтобы навсегда положить ключи от своего дома, сиречь от Черного моря, в российский карман?.. Вот и в письме генералу Обручеву батюшка тоже писал: «…у нас должна быть одна и главная цель — это завоевание Константинополя, чтобы раз и навсегда утвердиться на проливах и знать, что они будут постоянно в наших руках…» Правда, до идеала еще далеко, но кое-что прорисовывается. Жаль, с англичанами надо ухо держать востро, но, бог даст, все образуется к вящей славе и приращению империи…»

Из столового отделения государь прошел в свой кабинет. На письменном столе возвышалась большая груда казенных пакетов с докладами министров.

«Ах, опять эта нудная работа!» — думает самодержец, но, как и каждый день по утрам, заставляет себя сесть за чтение государственных бумаг.

Вдали, на станции Барановичи прогудел паровоз. Николай поднял глаза на настенные часы, и лицо его, погрустневшее было при виде горы докладов, снова просветлело.

«Прибыл петербургский!.. — прислушался он. — Может быть, Аликс прислала письмо?! Уже второй день от нее ни строчки… Что бы это значило? Не заболел ли кто из детей?!»

Мысли его далеко — в Царском Селе, откуда так приятно и так нужно для одинокой души получить весточку. Проходит полчаса, ухо государя улавливает в приемной шаги нескольких человек. Перед дверью всё замирает, затем робкий стук.

— Войдите! — командует царь. Появляется дежурный флигель-адъютант с сумкой фельдъегеря в руках.

— Ваше величество! Почта из Петербурга! — докладывает он.

— Посмотрите, есть ли письмо от ее величества! — говорит Николай.

Мгновение, и необычно толстый конверт со знакомым почерком оказывается в руках царя.

Флигель-адъютант хорошо отработанным приемом успел его вскрыть. Царю остается только вынуть содержимое. Но что это? Из большого конверта, надписанного рукой царицы, появляется ее записка и другой конверт, с адресом, выписанным незнакомой рукой.

Николай разворачивает листок от жены.

«Посылаю тебе письмо от Маши (из Австрии), которое ее просили тебе написать в пользу мира. Я, конечно, более не отвечаю на ее письма».

Николай изумился: неужели дело столь важно, что не могло подождать пару дней до его возвращения в Царское? Аликс знает, что он скоро вернется из Ставки, и тем не менее сочла нужным доверить письмо фельдъегерской почте…